Сайт актёра театра и кино Данилы Козловского

 

СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ О "ВИШНЁВОМ САДЕ"

За кулисами было чисто, как в операционной. Пока шла наша фотосъемка, я так и не встретил там ни одной уборщицы, ни одной подметальщицы. При этом паркет сверкал так, будто его драил взвод полотеров, а в коридорах пахло только паром и раскаленным утюгом из костюмерной. Все выглажено, накрахмалено, развешано на плечики, ждет артистов. В МДТ премьера, но предпремьерной лихорадки совсем не чувствуется. Ни в зрительном зале, где все кресла и люстра обернуты белой холстиной, как во времена, когда хозяева съезжали, оставляя свой загородный дом заколоченным на зиму. Ни в артистическом фойе, где в центре комнаты на столе разложены старинные женские шляпы. Спящие черные птицы на белой скатерти. Они оживут, когда начнется спектакль. И эти изящные невесомые сумочки Раневской, в которых она будет хранить червонцы для сцены во втором акте.

Без всех этих подробностей Чехова играть нельзя. То есть, конечно, можно. И играли, и не раз, но обжитая подлинность вещей дает совсем другой настрой. Не реконструкция, не стилизация, но какая-то былая жизнь, еще сохранившаяся в виде шкафа из красного дерева, под завязку забитого книгами, которых давно никто не читал («Многоуважаемый шкаф»). Или белого обшарпанного, но очень родного столика с зеркалом («Столик мой!»). Самое потрясающее, что все это стоит в проходе между первыми рядами и сценой. То есть можно потрогать и шкаф, и стол, и даже почитать, о чем писали «Московские ведомости» сто десять лет тому назад – газета, развернутая на полосе «происшествия», лежит тут же в кресле. А на самой сцене ничего, кроме белого экрана (художник Александр Боровский).

– Наверное, покажут кино, – предположил фотограф Митя, озабоченный поиском выигрышных точек для съемки.

Фотографировать «Вишневый сад» трудно. Он весь на расстоянии вытянутой руки. Такие крупные планы возможны только в кино. Такая близость только после многих лет брака. Актеры играют глаза в глаза со зрителями. Мимо проходит Раневская, и я слышу запах ее духов. Кажется, Shalimar? Гаев разыгрывает партию на бильярде, стоящем прямо в центре зала. И мы, затаив дыхание, смотрим, попадет или не попадет шар в лузу. Игорь Черневич, исполнитель роли Гаева, специально перед спектаклем тренируется, примеривается. Нельзя же оплошать перед зрителями. Гаев хороший игрок. «Желтого в угол. Дуплет в середину». Никогда не задумывался над смыслом этой фразы. Что это? Профессиональный жаргон? Бессмысленный набор слов? Тайный пароль в детство? Раневская даже попытается его вспомнить и произнести. И не сможет. Забыла…

«Вишневый сад» – особый сюжет и в жизни Льва Абрамовича Додина. Лет двадцать назад он уже ставил последнюю пьесу Чехова. Тогда его спектакль не стал общепризнанной удачей. Хотя и там чувствовался насыщенный плотный воздух настоящего театра. И был замечательный Фирс (последняя роль Евгения Лебедева). И неожиданная Раневская – рыжая, шалая, пьющая, как-то очень по-бабьи жалеющая и брата своего убогого, и дочку непутевую, и скандалиста Лопахина, и любовника, оставленного в Париже, и всех вокруг. «А я лишь теперь понимаю, как надо любить, и прощать, и прощаться». Сторонняя строчка Ольги Берггольц рифмовалась с образом, созданным великой русской актрисой Татьяной Шестаковой. На этой ее бездонной женской жалости весь «Вишневый сад» и держался. А потом тихо сошел. «Кончилась жизнь в этом доме».

Полтора года назад опять начались репетиции. И снова Чехов. Снова «Вишневый сад». Первым мне рассказал об этом Данила Козловский. Он – Лопахин, Раневская – Ксения Раппопорт, Варя – Лиза Боярская. Звездный кастинг.

– Ну что, великая роль. Поздравляю! – обрадовался я.

Потом мы еще долго обсуждали, почему про Лопахина вначале Петя Трофимов говорит «хищник», а в финале – «нежная душа». Как это примирить? И кто он на самом деле, этот Ермолай Алексеевич? Будущий Павел Третьяков или обычный хам из породы новых русских? И зачем ему Раневская? И почему он не женился на Варе?

Затем, как водится, Данила исчез с концами. И никаких новостей про спектакль до меня не доходило, зато из Петербурга поступали другие новости. Одна другой печальнее. В ноябре 2013-го там прошел Первый международный театральный фестиваль под эгидой МДТ – Театр Европы. Имена все были выдающиеся, спектакли знаменитые, билеты нарасхват. Но фестивальная афиша кому-то очень не приглянулась. Особенно спектакль немца Томаса Остермайера «Смерть в Венеции», к слову сказать, на редкость целомудренный и строгий. Но тут же объявились какие-то разгневанные казаки – главные блюстители нашей нравственности. Ну и, конечно, депутаты питерской Думы тоже сказали свое веское слово. И как символ всей этой тоски – похабная надпись, выведенная чьей-то корявой рукой на входе в театр.

– Уборщица отмыла ее за три минуты, – спешит меня успокоить завлит театра, милейшая Елена Николаевна Александрова. Ей кажется, что историю раздули СМИ. Казаков никто в глаза не видел, свиных голов, якобы подкинутых на служебном входе театра, тоже. А надпись… Ну да, была, но ведь ее быстро смыли.

На самом деле ничего смыть нельзя. И мы это с Еленой Николаевной знаем. Присутствие, пусть и мимолетное, такой надписи на фасаде театра, где крупными буквами написано еще и слово «Европа», не предвещало ничего хорошего. А уже очень скоро пришла и другая печальная весть: Додин в больнице. Будет операция. Прозвучало тревожное слово «шунтирование». Значит, сердце.

Потом на банкете по случаю премьеры мы все дружно поднимем бокал за здоровье гениального хирурга Михаила Леонидовича Гордеева. В тот вечер он не смог прийти на «Вишневый сад». Додин объяснил, что причины более чем уважительные: речь шла о сложнейшей трансплантации, о спасении жизни. Какой тут может быть театр?

А я подумал, как вдруг все сошлось в одной пульсирующей точке, в пространстве одной великой пьесы, написанной сто лет назад тоже врачом и ставшей чем-то вроде главного театрального завещания, которое уже несколько поколений не устают толковать по-своему, открывая новые подробности и бездны. И каждая постановка как кардиограмма. Сбои, подъемы, остановки – все видно. Умей только ее прочесть, и сразу поставишь диагноз. Но Лев Додин не кардиолог, не хирург. Он, конечно, прежде всего поэт. У него в руках текст невероятной силы и важности, с которым он обращается очень нежно, но без ложного пиетета: рубанул вначале объяснение Дуняши и Лопахина, выкинул Симеонова-Пищика и прохожего из второго акта, сократил до минимума роли Шарлотты и Епиходова. Никаких театральных фокусов, никакой Дуняшиной тальмочки, никаких романсов под мандолину, которые раньше так любили исполнять народные артисты. И даже «звук лопнувшей струны» у него не пугает своей оглушительной громкостью, скорее он налетает почти беззвучно, как шаровая молния, заставляя замереть в глупой растерянности, но еще не в страхе. До настоящего страха далеко.

Все еще можно исправить, решить, изменить. «Не отчаивайтесь, моя дорогая, выход есть!» – убеждает Лопахин Раневскую. И кажется поначалу – действительно есть. Этот выход скрывается там, за белым экраном, перекрывшим все пространство сцены. Гаснет свет в зале, и мы его видим: белый-белый Вишневый сад. Огромный, нескончаемый, необозримый. Настоящий! Потом я узнал, что таких вишневых садов в Европе почти не осталось. Есть один в Германии и другой в Крыму. В Германии оказалось снимать проще и дешевле. Позвали знаменитого оператора Алишера Хамидходжаева, который уже давно сам к камере не прикасается. За него ее носят другие. Но тут помощников не было. Сроки сжатые, бюджета, считай, никакого. Из одного уважения к Додину Алишер согласился. Снимал все сам, что называется, с рук. Получилось чудесное черно-белое кино, где мелькают кадры со всеми чеховскими персонажами, и даже покойный сын Раневской, бедный утопленник Гриша, тоже там оказался. Сидит на мостках над речкой мальчик в матроске и грустно на нас смотрит. А очень юная Аня (Екатерина Тарасова) хохочет, и улыбается в объектив совсем не старый Фирс (Александр Завьялов). И Раневская (Ксения Раппопорт) в белом платье, похожая разом на всех великих красавиц прошлого столетья, позирует как заправская модель. Но главное – сад! Додин грандиозно придумал, что Вишневый сад – это на самом деле синема-фантом, последняя великая иллюзия, доставшаяся нам от прошлого века. Там и простор, и красота, и никто не умер, все живы и счастливы. В реальности ничего от этого нет, кроме коммунальной тесноты, старых вещей, нудных разговоров про деньги и томительного ожидания, когда же действительно наступит конец.

С этим предчувствием появляется Раневская. Она приехала сюда не жить, а попрощаться. Какими-то двумя-тремя жестами, поворотом головы, медленным взглядом подведенных черным, всегда страдающих глаз Ксения Раппопорт возрождает почти исчезнувший женский тип femme fatale. Она интереснее и значительнее, когда молчит. В немом кино у нее не было бы соперниц. В каких-то ракурсах – вылитая Вера Холодная, в каких-то – Аста Нильсен. Но когда начинает говорить, быстро сбивается на тон капризной, вздорной девочки. Вечной девочки, так и не захотевшей повзрослеть. Принеси кофе, подайте телеграммы, дайте денег… Ключевое слово: «дайте». Это выходит у нее само собой. Довольно мило, моментами трогательно, но попробуй не подчинись, не дай! Все должны в лепешку расшибиться, лишь бы Любовь Андреевна была довольна. Впрочем, когда случаются обломы, она не гневается, не плачет, а только недоуменно пожимает плечами: «Вчера было много денег. Сегодня почти ничего». И тут же Яша бросается поднимать рассыпавшиеся монеты. Женщина до кончиков пальцев, живущая минутой, мгновением, а точнее, от одной телеграммы из Парижа до другой. Она готова их предъявлять всему миру в виде самых веских доказательств «несравненной своей правоты». Какие дачники, какие дачи? Скорей бы обратно в Париж, подальше от всех этих ужасных людей и тягостных воспоминаний!

Кажется, что у каждого из героев «Вишневого сада» припасен вариант своего личного спасения. Точнее, они так думают, что у них он есть: будь то билет на поезд до Парижа, или пятнадцать тысяч, присланных ярославской бабушкой, или место экономки… Но на самом деле все это тоже иллюзии, которыми так удобно заслониться от реальности. И только гувернантка Шарлотта, которую играет Татьяна Шестакова, знает наперед, что спасения на самом деле нет. И поэтому больше других леденеет от страха, когда после долгой разлуки оглядывает старый дом, нисколько не радуясь своему возвращению. А потом, в сцене бала, нахлобучив маскарадный цилиндр, она на каком-то диком нерве прокричит, пропоет, прохрипит французскую шансонетку. «Все хорошо, прекрасная маркиза!..» Вначале по-французски, потом по-русски. Но никто ее не услышит, не поймет. Подхватят незатейливый мотивчик и понесутся дальше вскачь в бешеной пляске. «Музыканты, играйте веселее».

А какой же иллюзион без тапера, без музыки и музыкантов? Чехов так написал, а Додин так поставил, что у каждого тут есть свое маленькое соло: у конторщика Епиходова (Сергей Курышев) – великолепный оперный виолончельный баритон. Слушать его можно бесконечно. И вдруг среди потока обычной епиходовской глупости цитата из Бокля: «Те, кто не чувствует мрака, никогда не будут искать света». У горничной Дуняши (Полина Приходько) – пронзительное контральто деревенской сирены. Она тут отвечает за музыкальное сопровождение. И не только когда что есть мочи лупит по клавишам старого пианино, но и когда, громко стуча каблуками, проносится туда-обратно. Лакей Яша (Станислав Никольский) – тенор, дающий петуха при одном только слове «Париж». «Любовь Андреевна, возьмите меня с собой!» – это даже не мольба, а вопль последнего, предсмертного отчаянья, от которого кровь стынет в жилах. А Варя (Елизавета Боярская) – это, конечно, сопрано. Очень русское по тембру. Грудное, душевное, страстное. Боярская – это Нетребко в драме. Настоящая героиня на все главные роли русского классического репертуара. Но Варя в «Вишневом саде» не главная. Она страдалица со сварливыми интонациями будущей старой девы. Лопахин – ее великая любовь, ради которой готова она на любую жертву. Только бы видеть, как он сидит, развалившись, в своих желтых ботинках. Только бы быть рядом, пусть непризнанной, нелюбимой, глубоко спрятавшей свою муку за простонародным платком и сердитым, исподлобья взглядом, но рядом… Если в этом спектакле кто-то и любит, то это она.

…Ну, а теперь выход Лопахина. Через весь зрительный зал он идет к сцене, где испуганной стайкой застыли обитатели Вишневого сада. В верблюжьем пальто, как у Марлона Брандо в «Последнем танго в Париже», в шляпе, как у Делона в «Самурае». Расступитесь все. Первые секунды проходят словно в рапиде, реплики Гаева доносятся как сквозь обморок: я так устал, ничего не ел с утра, керченские сельди… И вдруг звук становится резким и пронзительным. Это уже Лопахин кричит, ликует, пляшет, празднует. Это его победа! Отчаянное пьяное торжество, которое ни один человек не захочет с ним разделить. И даже Варя не швырнет (как в ремарке у Чехова), а лишь молча протянет ему ключи от дома. На, бери, владей! И меня вместе с ними.

Я вдруг ловлю себя на мысли, что свой монолог Данила Козловский исполняет как рэп. Почти без пауз, очень быстро, очень четко, с теми же ритмическими сбоями и подъемами, с тем же неимоверным, нечеловеческим напором, от которого закладывает уши и начинает колотиться сердце. Наверное, только так надо играть Чехова в XXI веке, если хочешь, чтобы историю про Вишневый сад досмотрели до конца. А потом, откричав, отплясав и отскандировав свое, Лопахин без сил рухнет с ногами на кровать и затянет любимую песнь американских и русских мафиози My way. И уже непонятно, смеяться этому или ужасаться, но что-то мне подсказало, что, окажись Фрэнк Синатра или Иосиф Кобзон в зале МДТ, они бы одобрили эту интерпретацию своего хита.

Я не упомянул еще одного персонажа «Вишневого сада», который очень важен для понимания спектакля. Это студент Петя Трофимов (Олег Рязанцев). Наверное, это самая сложная роль в пьесе. Одни бесконечные монологи, утомительный пафос которых всерьез играть уже невозможно, а не всерьез получается дешевая клоунада. Додин большую часть текста сократил, оставив главное – чеховский благородный тон. Петя – сын дворянина. И это говорит о нем больше, чем надоевшая кличка «вечный студент» или «облезлый барин». Высокий благородный лоб, близорукий растерянный взгляд, звук голоса, совсем не актерский, не поставленный, очень правдивый, как будто даже не очень вписывающийся в идеально разработанную партитуру спектакля, но без тихого голоса Рязанцева «Вишневый сад» непредставим. Он лучше других понимает, что будет, что всех ждет и кто такой на самом деле Ермолай Лопахин. Недаром тот все норовит ему сунуть денег, одарить или подкупить. Но Петя их не возьмет. «Что с того, что ты покоришь весь мир, но потеряешь душу свою». А Петя, каким его играет Рязанцев, – это и есть душа, уходящая натура, последний интеллигент на русской сцене.

Финал спектакля начнется под звук бьющихся биллиардных шаров. Сад вырубают. Партия окончена. Последние распоряжения, объяснения, слезы. Последняя попытка Лопахина и Вари обмануть судьбу. Ничего у них не получится. Двери заперты, чемоданы собраны. Снова в путь. Только перед тем, как проститься уже навсегда, Раневская попросит, именно попросит, а не прикажет, как привыкла, показать фильм про Вишневый сад. Но Лопахин, насмешливо глядя ей в глаза, вручит им с Гаевым по заготовленной бобине с пленкой. Иллюзион закрыт. Больше кино не будет.

Все уйдут. Останется только забытый Фирс. Он будет долго ходить, натыкаясь на мебель, будет бессильно дергать за ручки запертых дверей. Отчаявшись, он начнет колотить по белому полотнищу экрана. «Человека забыли!» И вот тут настанет самый страшный момент, ради которого, похоже, и был поставлен спектакль. Кулак Фирса упрется во что-то твердое, непробиваемое. А когда спустя мгновенье экран рухнет, как сдутый парус, похоронив под собой старого слугу, мы увидим глухо заколоченную стену во всю ширь сцены. Стена-загон, стена-тюрьма, стена-катастрофа, заслоняющая свет и убивающая жизнь. Метафора истории и портрет сегодняшнего Чехова.

И снова застрекочет камера, снова начнется кино. Только там уже не будет цветущих деревьев, а лишь группа людей в одинаковом исподнем будет брести босиком, глядя друг другу в затылок. В какой-то момент они застынут на фоне стены, чтобы мы еще раз увидели их лица. Это и будут поклоны. Прощай, мой любимый, мой прекрасный Вишневый сад! Моя молодость, моя жизнь. Прощай!

…На банкете после премьеры Ирина Прохорова в своем тосте вспомнила, как однажды в Новосибирске, где гастролировал театр при поддержке Фонда Михаила Прохорова, снежная буря застала ее и Додина в аэропорту. Рейс безнадежно задерживался, и они беседовали много часов. В том числе говорили о том, что настоящим художникам дан дар не только объяснять настоящее, но в каком-то смысле моделировать и предсказывать будущее.

– И вот у меня к вам только одно пожелание и просьба, – продолжила в шутливом тоне Ирина Дмитриевна, – не могли бы вы поставить, Лев Абрамович, что-нибудь радостное, оптимистическое, веселое. Может, и жизнь наша тогда бы стала веселее?

Додин смутился. Ему бы не хотелось огорчать Ирину Дмитриевну, но, увы, ничего радостного пока что-то не ставится, но, может быть, когда-нибудь…

…Когда мы выходили из театра, увидели, что половина улицы Рубинштейна оцеплена. Кто-то позвонил в полицию и сказал, что подложена бомба. Спектакль отменять не стали. Просто обыскали театр. Все чисто. Но наряд полиции выставили. На всякий случай.


Сергей Николаевич, Сноб, 24 марта 2014

Фото

Фото: Митя Ганопольский

Вишнёвый сад, 24 марта 2014 Вишнёвый сад, 24 марта 2014 Вишнёвый сад, 24 марта 2014 Вишнёвый сад, 24 марта 2014 Вишнёвый сад, 24 марта 2014 Вишнёвый сад, 24 марта 2014

 

© 25.01.2013-2023 Копирование информации разрешено только при прямой ссылке на сайт http://danila-kozlovskiy.ru