«Писать рецензии на спектакль, когда ты в него влюблен, влюблен в театр, который его поставил, в его создателей и исполнителей, - не совсем этичное дело. Для этого нужно быть гиперобъективным. Я не буду даже пытаться. Несколько дней я мусолила мысли и образы, несколько раз подступала, и отступала, понимая, что до меня уже всё сказали умные люди: и Лев Абрамович, и собственно, сам Чехов.

Мое впечатление от "Вишневого сада" только усиливается с каждым разом, как-будто вскрываются новые и новые пласты, и каждый из них бесценен. Думается, что ни Чехов, ни Додин, ни каждый из актеров сами до конца не осознают, какой многослойный смысл они в него заложили.

И если у него вообще дно, и если да, то есть ли на этом дне ответ на вопросы, растревоженные во мне додинским спектаклем...

Каким удивительным образом Чехов знал, что всех их сметет страшным ветром революционного террора? Как он мог предвидеть, что в 1917 в октябрьской мясорубке исчезнут раневские, что в 1927 встанут к стенке лопахины, что в 1937 сгинут в жадной пасти ГУЛАГа трофимовы? Как предвидел он, что щепы от вишневых садов будут втаптывать в пыль тоскливых колхозных обочин?

Как мог предугадать он, что сквозь людей и события чертя свой временной круг, история вернется в ту же точку?

И сегодня мы, гаевы и раневские, упрямы и настойчивы только в одном - в собственном бездействии. Мы слепы ко всему, что происходит вокруг, и за нашими розовыми очками от Bvlgari каменеющие остовы старых пней кажутся нам цветущими вишневыми садами.

И сегодня мы, ермолаи лопахины, остро ненавидя свое рабское прошлое, не можем вытравить его из себя, и расплачиваемся за это своим будущим. Не имея своих, мы вырубаем чужие вишневые сады, мстя за то, что не умеем растить такие сами. За то, что они взывают к немногому прекрасному, что еще теплиться где-то глубоко внутри нас.

И сегодня мы, петечки трофимовы, созерцая из-за закрытых окон, как на горизонте сгущаются тучи новых страшных времен, рассуждаем о светлом будущем.

И сегодня наш вишневый сад, наш старый необыкновенный вишневый сад существует уже только на пленке, спрятанной за алюминиевой броней бабин, пусть и зовутся они теперь флэшками и жесткими дисками.

И страшно подумать мне, что додинский гений, проникая вперед сквозь годы, видит нас, раневских, лопахиных, трофимовых дня сегодняшнего, стоящих в исподнем у бетонной стены, отделяющей нас от остального мира. И никакой звук рвущейся струны, никакой вой сирены не заглушит наш крик, когда мы наконец поймем, что выстроили её сами.»

«Додин и художник Александр Боровский прекрасно используют Театр Харви (разрушенный дворец в своем истинном положении вещей) для воссоздания усадьбы. Актеры появляются из верхнего оркестра, используя для прохода две массивные двойные лестницы. Далеко на заднем плане, Раневская исследует руками гигантские трещины стен, возникая как Джек в Замке Великана. После того как мы оценили всю масштабность, Додин искусно режет пространство пополам проекционным экраном, свисающим на авансцену, превращая зал в дом (например, антикварной мебелью на сцене, закрытой чехлами от пыли). Все последующие три часа мы живем прямо в доме вместе с этими несчастными русскими.

Боярская в роли Вари ходит в платке с угрюмым видом. Как маленькая Эдди из Серых Садов, она выглядит измученной жизнью среди этой груды великолепия. Мы сочувствуем ее ситуации. Приемная (а потому, более бесправная) дочь, она не может позволить себе ностальгировать столь же страстно, как это делает Раневская. Неувядающая Раппопорт играет хозяйку дома с противоположной смесью задумчивого романтизма и горькой покорности. Кажется, она постоянно сжимает в руке кофейную чашку и пожимает плечами, особенно когда ее тайный поклонник донимает ее своими планами по избавлению.

Козловский незабываем в роли потенциального буржуазного Спасителя. Его Лопахин сексуальный и харизматичный, само определение российского мужественности. «Дачи! Дачи! Дачи!» восклицает непревзойденный бизнесмен, рисуя руками в воздухе воображаемые съемные коттеджи, которые должны спасти эту семью от финансового краха. Публика готова признать: тот факт, что Раневская и ее семья так легко его игнорирует, является свидетельством их классовых предрассудков. Его победный круг, когда он, наконец, получает контроль над имением, восторженней любой речи при получении Оскара или победы в Супер Кубке. Чистый адреналин исходит от его тела, когда он танцует вверх и вниз по огромной лестнице в своем триумфе. И как-будто вышеперечисленного недостаточно, он накрывает все это песней "My Way" в духе Фрэнка Синатры (возможно, в честь нас, янки), убедительно демонстрируя американский акцент. Это одно из наиболее физически и эмоционально совершенных выступлений, которые я видел на сцене, Козловский - взмыленное чудо.

Чистейшая самоотдача актерского состава оставляет неизгладимое впечатление. В ключевые моменты актеры убивают друг друга взглядами. Их трагедия зачастую поднимается на уровень высокой комедии, делая веселыми персонажей, которым никогда не предполагалось быть шутливыми, равно как они пробиваются через четвертую стену чтобы предстать прямо перед нами. Чеховский текст оживает в постановке Малого Драматического театра, и совершенно целесообразно было бы англоговорящим труппам взять это на заметку в отношении наших классиков.»

«Лопахин является ключом к этой постановке. Чехов видел в нем главный акцент спектакля и предназначил эту роль для Станиславского, но тот выбрал роль Гаева. Лопахина, как правило, играли как полноватого, средних лет выскочку, расфуфыренного и довольно неприспособленного. Питер Брук взял на эту роль Брайана Деннехи. Мендес - Саймона Рассела. Додин выбрал Данилу Козловского, 30-летнего актера с внешностью женского идола. На сцене он напомнил мне Кларка Гейбла в фильме "Унесенные ветром", красивого и лихого, пытающегося отговорить своих друзей-конфедератов от участия в войне, которую им не выиграть, а потом богатеющего на этой самой войне. Этот Лопахин нагло флиртует с Раневской, а потом - с ее приемной дочерью Варей, на которой Раневская приказывает ему жениться. Вместо этого, он тащит ее за сцену, предположительно в постель, до того, как признает тот факт, что их брак невозможен. Наивысшая точка спектакля - тот момент, когда Лопахин возвращается с аукциона и объявляет, что купил имение. Он некоим образом не смущен, он не оправдывается, он торжествующе мчится по всему театру и завершает все исполнением песни "My Way" на английском языке. Это потрясающий момент.»